«Положительное целомудрие» Николая Федорова

Николай Федорович Федоров (1829—1903), автор двухтомной «Философии общего дела», еще в конце прошлого века предложил другой фундаментальный выбор человечеству. Признавая внутреннюю восходя­щую направленность эволюции к порождению и разви­тию сознания, разума, он выступил с проектом «регу­ляции природы» как новой сознательной ступени эволюции, требующей преображения природы мира и са­мого человека силами всеобщего труда, науки и искус­ства. По мысли Федорова, человечество призвано овла­деть стихийными силами вне и внутри себя, выйти в космос для его активного освоения и преобразования, обрести новый бессмертный статус бытия, причем в пол­ном составе прежде живших поколений («научное во­скрешение»). С идей «регуляции природы» зачинается глубоко своеобразное философское направление обще­человеческого значения: русский космизм, активно-ре­волюционная, ноосферная мысль, представленная в XX в. именами таких крупных ученых и философов, как К. Э. Циолковский, В. И. Вернадский, А. Л. Чижевский, В. Ф. Купревич. Их в частности объединяет понимание человека как существа еще растущего, «неоконченного», призванного превозмочь свою еще далеко несовершен­ную противоречивую природу, достичь более высокого онтологического положения в мире. В нынешней своей организации «человек не есть «венец творения», убеж­ден Вернадский; за сознанием и жизнью неизбежно должны следовать «сверхсознание» и «сверхжизнь», утверждает автор ноосферной теории на Западе Тейяр де Шарден. В эволюционные горизонты ноосферы включа­ются не только большее планетное единство и умноже­ние коллективной творческой мощи, но и преображе­ние природы каждой отдельной личности, развитие ресурсов ее мозга, расширение сознания, достижение индивидуального бессмертия.

Сила Федорова как мыслителя в том, что он наибо­лее последовательно — как с точки зрения физической, так и нравственной — продумал принципиальные воз­можности бессмертия. Рождение, раскол человечества на два разных пола, эрос, смерть сцеплены нераз­дельно, и претензия на бессмертную жизнь требует своей последовательной логики. При сохранении при­родного порядка существования достижение абсолютно­го бессмертия даже теоретически невозможно; можно лишь увеличить на более или менее длительный срок жизнь человека, как об этом уже вполне серьезно говорят ученые-биологи. Природный способ существо­вания — последовательность, осуществляемая через вы­теснение и гибель старого (поколения, особи) для крат­ковременного торжества нового и последующего его вытеснения,— русский мыслитель мечтает заменить одно­временностью, сосуществованием всех когда-либо жив­ших поколений в преображенном трудом и творчеством бессмертном виде.

Задачу преодоления слепого, полового рождения Федоров ввел в план преобразовательно-космической практики, план построения бессмертного порядка бытия. Разрешение подобной задачи — наиболее неясный и конкретно трудно представимый участок возможной бу­дущей работы над обретением творческого самосози­дания человека. Мыслитель и ставил ее лишь в самой общей форме.

Половое размножение — та гигантская сила, на кото­рой стоит вся природа: возможно, это и есть самая серд­цевина ее способа существования; недаром ведь при­рода несет его в самом своем корне. Рождение, свя­занное с самым пиком жизненных сил особи, с момен­том полового сладострастия, как будто выражает свет­лую, жизнеутверждающую суть природного порядка. Но слишком хорошо понятно, что рождение предпо­лагает последовательное и бесконечное вытеснение деть­ми родителей, фактическое их мгновенное или медлен­ное убийство. «Сознание же, вдумывающееся в процесс рождения,— пишет Федоров,— открывает нечто еще более ужасное: смерть, по определению одного мысли­теля, есть переход существа (или двух существ, слившихся в плоть едину) в другое посредством рождения. У низших животных это наглядно, очевидно: внутри клеточки появляются зародыши новых клеточек, вырастая, эти последние разрывают материнскую кле­точку и выходят на свет. Здесь очевидно, что рождение детей есть вместе смерть матери» '. То, что подобный процесс, скажем, у человека растягивается на долгие годы, в течение которых родители буквально отдают, истощают свои силы во вскармливании, воспитании своих детей, не меняет сути. Говоря словами мыслителя: «Процесс умерщвления совершается не внутри организ­ма, как, например, в клеточке, а внутри семьи, не смяг­чает преступности этого дела» Половое рождение, как известно, предваряется половым подбором и борьбой, «взаимным истреблением существ»; то же в более скры­тых и опосредствованных формах царит и в человече­ском обществе, построенном по типу организма. Явив­шееся на свет путем рождения неизбежно обречено на гибель. Природу точнее было бы назвать не от акта рож­дения, а от смерти, на которой она в равной мере стоит; утвердившимся именем, отмечает Федоров, «хо­тели замаскировать другую сторону мира», с которой вна­чале не видели никаких средств борьбы. Итак, «извра­щенная природа под видом брака и рождения скрывает смерть»

Половой раскол человечества, половое рождение, половое соперничество, смена поколений служили мощ­ным, может быть, самым действенным средством совершенствования рода в животном мире. Как будто природа в процессе своей эволюции стремилась к созда­нию какого-то высшего существа и не жалела для этого мириады индивидуальных животных жизней, целые роды и семейства. Таким существом стал человек, в нем впервые оформилось то, что мы называем личностью,— неподменимое и неразложимое духовно-телесное един­ство, уникальное самосознание, включающее неприятие своего уничтожения, наконец, чувство, что возможности развития этой личности безграничны, если бы не роковые материально-природные границы существования. Точнее говоря, уничтожение человеческого «я» ощущается им самим как трагическая катастрофа, ставящая под сомне­ние разумность всего порядка вещей. «Страшно поду­мать, что настанет день, когда я не смогу сказать: я! — при этой мысли весь мир есть не что иное, как ком грязи» — разве не узнаем мы в этом интимнейшем метафизическом признании Лермонтова (письмо к М. А. Лопухиной от 2 сентября 1832 г.) скрытую невы- нимаемую занозу, которая — часто неосознанно — «прокалывается» в каждый момент нашей жизни, отрав­ляя его капельками своего гноя, опознаваемого как раздражение, тоска, страх.

В человеке этот эффективнейший механизм усо­вершенствования рода — через смену поколений — не просто исчерпывает себя, но становится трагически ненужным анахронизмом: через него уже не достига­ется невольного прогресса, ибо вступает активная пре­образующая себя и мир сила — разум, по самой своей сути требующий бесконечного личностного совершен­ствования. Более того, создается впечатление, что рабо­тает этот механизм уже вхолостую, по инерции. Природа, раз включив его, уже как бы не может остановиться. Вместе с тем, именно породив сознание, она создает предпосылки сознательной остановки этого механизма — уже творчеством и трудом самого носителя сознания. Можно увидеть и целесообразность продолжающегося действия механизма смены поколений в человечестве до тех пор, пока оно находится в «несовершенно­летнем» состоянии, не вошло в «разум истины», не достигло способов осуществления новых принципов бы­тия, а потому должно еще порождать новые, свежие поколения, чтобы по меньшей мере сохранить саму возможность приступить когда-либо к «общему делу».

Любая самая, казалось бы, строго объективная тео­рия, уверенно опирающаяся на факты, в конечном итоге направляется в своих посылках и выводах тем или иным нравственно-ценностным импульсом. В своих историче­ских, антропологических, футурологических построениях Федоров всегда опирается на сверхприродные, боже­ственные задатки человека, причем с самого его нача­ла как человека, и предвосхищает будущее их раз­витие с полным вытеснением всего животного, природ­ного, «дарового» в нем. Считать, что человеческая семья, первая ячейка общества, начинается с полового влечения, соединившего самца и самку для производства и воспитания потомства,— так ли уж это верно, верно по настоящему, высокому, идеальному счету, должен­ствующему не только констатировать, но и определять развитие вперед?

Такое начало не только не выводит человека из жи­вотного царства, в котором действует такая же законо­мерность, но укрепляет его, как бы «идейно» утвержда­ет в качестве особого типа высокоорганизованного, разумного животного. Федоров увидел другое чувство и влечение, лежащее в этом начале, нечто драгоценно уникальное именно для человека, принципиально выде­ляющее его из животного царства: любовь к родите­лям, стремление поддержать их слабеющие силы,— «странные» заботы, не имеющие прямой практической пользы, в них — только нравственный, сверхживотный зов. Любовно сохраняя и продлевая жизнь престаре­лым родителям, человек как бы идет против природы, «поддерживает жизнь в осужденном ею на смерть, или же, можно сказать, сама природа в этом новом чув­стве сознает свое прежнее несовершенство и усиливает­ся воссоздать себя в новом виде, то есть человек делается орудием воскрешения». В самой природе даже в ходе ее естественной, «слепой» эволюции идет неко­торое потеснение и вытеснение с главенствующего ме­ста органов размножения: у растений они во главе осо­би, у животных «органы сознания и действия заменяют их», и надо предполагать, что «должно наступить время, когда сознание и действие заменят рождение». «Но прежде чем природа пришла к сознанию своего несовершенства как природы,— в вышесказанном чув­стве сострадания к стареющим и умирающим родителям, в чувстве смертности, она начинает как бы стыдить­ся, отказываться от своего самого существенного свой­ства, от акта рождения». По-настоящему этот отказ можно осуществить лишь упорным трудом, делом психо­физиологической регуляции человеческого организма, то есть уже на этапе сознательно осуществляемой эволюции мира.

«Существенною, отличительною чертою человека яв­ляются два чувства — чувство смертности и стыд рожде­ния... И стыд рождения, и страх смерти сливаются в одно чувство преступности, откуда и возникает долг воскрешения, который прежде всего требует прогресса в целомудрии» '. Против необузданной, разлитой по всей природе стихии полового сладострастия и размножения встает, как было уже отмечено, чувство к родителям и долг возвращения их к жизни. Чтобы это могло произойти, родотворная энергия должна потечь как бы «обратно», против «времени», катящего валы новых поко­лений, претвориться в воскресительные, преобразующие мощности. Федорова отличает деловая конкретность прозрений, она и оперяет его мысль остро направлен­ной стрелой смысла. В ней может усматриваться какая- то простота, даже упрощенность, сведение сложности и многообразия явления к чему-то маниакально одному: J силы и энергии, реализующиеся в слепом биологиче­ском рождении, направить на сознательное творческое I воссоздание родителей и предков, «рождение» назад | наперекор и в вызове природе детьми своих родите­лей — это указание является таким конкретным, точно на­правленным, пророческим перстом. «Воскрешение есть замена похоти рождения сознательным воссозданием».

В учении Федорова есть и прямые догадки, как может осуществляться это «рождение» детьми родите­лей. Просвечивание в себе образов отцов, втисненных в каждого законом наследственности, при одновременном изучении всего генетического ряда человечества — конкретно, личностно — даст возможность восстановить

генетическую структуру каждого через ее «запись» в потомках. Воскрешение в прогнозирующей интуиции мыслителя идет по наследственно связанным рядам: сын всеми своими сосредоточенными и умноженными любовными энергиями воскрешает своего отца, отец сво­его, и так до первоотца и первопредка («сын» естественно подразумевает и дочь, как «отец» — мать).

Полное воссоздание — это вместе с тем не просто воскрешение прежде живших в их былой материальной природе, а претворение их природы, как и природы собственно воскресителей (то есть поколения, достиг­шего бессмертия, не переходя через смерть букваль­ную, а только через смерть старой материальной организации), в принципиально другую, самосозидаемую, «полноорганную»: «я» как самосознание личности со­храняется, ее тело, материальное вместилище, функци­онально (и органически) становится иным, подчиненным сознанию, регулируемым, одухотворенным.

«Могучая и страшная», «слепая сила» полового ин­стинкта может быть побеждена «целомудрием, то есть полною мудростью, сколько умственною, столько же и нравственною» и материальною. Федоров неоднократно подчеркивал, что он не просто отрицает половую лю­бовь, что привело бы к аннигиляции силы эротической энергии. Скрыто полемизируя с Л. Толстым, автор «Фи­лософии общего дела» писал: «Целомудрие — еще не деятельная мудрость, не рождать еще не значит осво­бождать от смерти, воскрешать». Федоров отрицает чув­ственную любовь «не как временную, конечно, а как веч­ную». Он различает отрицательное и положитэльное целомудрие

Отрицательное целомудрие, сохранение аскетической девственности, внутренне противоречиво; оно далеко не достаточно, это лишь «борьба оборони­тельная», которая не может дать настоящих положитель­ных результатов, а при своей абсолютизации приведет лишь к самоубийству всего человеческого рода. Необ-ходимо положительное целомудрие, «наступательное действие против того духа чувственности, то есть по­жирания и слепой производительности, который был обожаем в древности, который и ныне боготворится под видом ли «материи», «бессознательного», «воли» или, точнее, «похоти». Посту — отрицательному аскетиз­му — Федоров противополагает «творческий процесс, воссоздание своего организма, заменяющее питание» (то, что позднее Вернадский назвал будущей «автотрофностью» человечества); отрицательному целомудрию — «всеобщее воскрешение, то есть воспроизведение из того излишка, который тратится на родотворение, и из праха, произведенного разрушительной борьбой, прежде жив­ших поколений» . Если отрицательное целомудрие осно­вывается на волевом акте отречения, предполагает по­стоянное нравственное усилие, то положительное це­ломудрие требует действительно полной мудрости, в смысле полного обладания своими силами и энергиями мира, идущими на воссоздание отцов и их преображение.

Первоячейкой общин, вступивших на путь «всеоб­щего дела», у Федорова становится семья, брачная пара, осуществляющая требуемый для созидания нового порядка бытия «прогресс в целомудрии». «Прогресс бра­ка состоит в постепенном уменьшении чувственной любви и в увеличении деятельности». Такой брак в отличие от старого не только не отделяется от родителей, а ставит основной целью укрепление с ними связи, а также познание всех своих предков, просвечивание своих собственных душ, в которых встают образы роди­телей и предков. Знание и взаимознание, к которым ведет всестороннее психофизиологическое и историче­ское исследование (так брачная чета в представлении мыслителя, в частности, должна вести особые дневники, «общую запись фактов, открывающуюся из их сближения или сожительстве»), становятся основой воскрешения как главного Дела общин. «Брак, основанный на знании отцов, по мере перехода знания в дело, превращается в воскрешение, связывая все семьи в этом всеобщем деле. Превращение рождения в воскрешение есть со­вершенство брачного союза». Этим превращением за­вершается трансформация родотворной энергии (той, из источника которой доселе вырывалась жизнь, окутанная медленно, но неотразимо действующими смертоносными парами: соперничества, вражды, вытеснения) в светлую энергию творчества бессмертной, духоносной жизни.

В заключение этой главки я хотела бы обратиться к... поэзии и найти в ней мотивы, которые, как это ни неожиданно, созвучны необычной, проективно-утопической мысли Федорова. У Тютчева есть одно раннее стихотворение «К. Н.», довольно, казалось бы, непритя­зательное по идее: младенческая чистота любви героини, стоящей за этими инициалами, ее лучистый, «милый взор, невинной страсти полный», отшатывают от нее дру­гих людей («он служит им укорою безмолвной») и, напротив, особенно дороги поэту, нужны ему «как небо и дыханье». Но конечное сравнение оказывается неожи­даннее и сильнее основного «содержания» вещи:

Таков горе духов блаженных свет, Лишь в небесах сияет он, небесный; 6 ночи греха, на дне ужасной бездны, Сей чистый огнь, как пламень адский, жжет.

Субстанция одной природы может быть и сиянием небес, и адским огнем. Возможности подобных трансму­таций были известны Пушкину, в них он полагал какую-то особую надежду. Известна его зачарованность темой Клеопатры, загадкой сплетенности в своих корнях эроти­ческой страсти с жестокостью и смертью. У Лермон­това подобный мотив развит в «Тамаре».

Клеопатра и царица Тамара, жрицы демонической стихии Эроса, вырастают из самого сладострастно-же­стокого средостения двух ликов природы, порождающего и погубляющего, но этот их жгучий «пламень адский» где-то высоко-высоко, в идеале «вечно женственного», стоящего уже за природным, возгоняется в «гения чистой красоты», в лермонтовское «мечты моей созданье С глазами, полными лазурного огня», в «одно из тех божественных созданий молодой души, когда она в из­бытке сил творит для себя новую природу, лучше и полнее той, к которой она прикована», как точно сказано у того же Лермонтова в его последней, неоконченной повести «Штосс». Каждая встреча поэ­та в глубине своей грезящей души с этим идеа­лом выдает мечту об иной просветленной природе, «таком месте», где «любовь предстанет нам, как ан­гел нежный...»:

Мы видим: с голубого своду Нездешним светом веет нам. Другую видим мы природу, И без заката, без восходу Другое солнце светит там...

Тютчев. «Е. Н. Анненковой»

Огромную энергийную ценность Эроса, способность его служить «горючим» для удивительных трансфор­маций знал (как мы видели выше) еще Платон. Но для Пушкина не может быть чаемым идеалом бессмер­тие чисто духовной, безличностной субстанции, как у Платона. Его интуиция Любви предчувствовала не только творческие, преображающие возможности эроти­ческой энергии, но и направляла их на конкретную человеческую личность. Кто не знает потрясающего по экстравагантности чувства «Заклинания» (1830), когда лю­бовь и ее томление по уже умершей возлюбленной достигает такой интенсивности, что не просто не боится смерти (что вполне обычно для страсти, направленной на живой объект), но настойчиво вызывает люби­мую из могилы:

Приди, как дальняя звезда, Как легкий звук иль дуновенье, Иль как ужасное виденье, Мне все равно: сюда, сюда!.. Хочу сказать, что все люблю я, Что все я твой: сюда, сюда!

Поэт дерзает в напряженном «магическом» усилии (недаром это «заклинание» с трехкратно повторяющимся «сюда, сюда!») вырваться из границ естественного, превзойти его меру, повелевать тем, что вне человече­ской власти. Но оставаясь в пределах реалистического лиризма — это только эмоциональный порыв, пусть и пре­дельно раскаленный.

Жанр сказки, естественно допускающий фантасти­ческий элемент как буквальную реализацию народной мечты, давал возможность свободнее представить обрат­ную смертоубийственной (как в «Египетских ночах») возрождающую, «воскресительную» потенцию Любви.

Пред ним, во мгле печальной, Гроб качается хрустальный, И в хрустальном гробе том Спит царевна вечным сном. И о гроб невесты милой Он ударился всей силой. Гроб разбился. Дева вдруг Ожила...

Замечательна эта замена традиционного поцелуя, как во всех литературных обработках сходного сказоч­ного сюжета (см. у Жуковского «Спящая царевна»), на «всю силу» королевича Елисея, потребную для вы­зволения любимой из-под власти смерти. Тут интуиция и идея не просто чуда, которое разворачивает свои эффекты, раз выполнено заветное условие верной любви (символ ее — поцелуй), а любви, сосредоточившей все свои энергии и претворившей их в необычное для себя сверхдействие Недаром «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях», самая проникновенно лирическая из всех сказок Пушкина, стоит в ряду первых, определя­ющих впечатлений юного Блока. Как пишет Б. Соловьев в статье «Пушкин в художническом восприятии Блока»: «И какое непостижимо огромное значение обрела с го­дами в глазах Блока эта сказка! Перед поэтом с детства в облике спящей царевны, плененной злыми и хищными силами, воплотилась вся прелесть жизни, вся ее красота,— и подвиг ее освобождения составляет одно из основных мотивов лирики Блока, внутренне объединяющее ее начало».

Со сходной интуицией мы сталкиваемся в поэме А. К. Тол­стого «Портрет»: отрок влюбляется в старинный портрет молодой женщины; ему начинает казаться, будто она томится в «путах» своего призрачного, чисто художественного существования, желая обрести свою живую плоть. Интересно описание ее освобождения из полотна, в котором необходимым и главным агентом становится активность самого героя, сила его «воскресительного» эроса:

Но отрешить себя от полотна Она вотще как будто бы старалась, И ясно мне все говорило в ней: О, захоти, о, захоти сильней!

Все, что я мог сосредоточить воли, Все на нее теперь я устремил — Мой страстный взор живил ее все боле, И видимо ей прибавлялось сил...

«Еще, еще! хоти еще сильней!» — Так влажные глаза мне говорили; И я хотел всей страстию моей — И от моих, казалося, усилий Свободнее все делалося ей...