Эрос и либидо (Платон и Фрейд)

         Скандальная знаменитость XX в. психоаналитиче­ская теория либидо, фактически подтвердила — в пре­делах человеческого микрокосма — космическую интуи­цию древнейших натурфилософов: Великий Эрос, кос­могоническая сила, начало влечения к соединению стихий, существ, вещей, лежит в самой основе всех явлений этого мира. Эротически заряженное поле — первичная и могущественная энергия человека; именно она, отклоненная от своей прямой цели, расходуется на самые разнообразные нужды общественно-культур­ного жизнеустроения. (Зигмунд Фрейд, создатель практики и философии психоанализа, говорил даже о количественных характеристиках этой энергии, еще почти неисследованных.) Либидо, то есть энергия всех первичных позывов, объединяющихся в человеческом представлении словом «любовь», включает, по Фрейду, все формы любовных и дружественных чувств, все привязанности к себе, к родителям, к сверстникам, к родине, к профессии и делу, к отвлеченным поня­тиям, к Богу и т. д.: один и тот же исходный половой импульс питает их всех. Такой пансексуализм неприятно сконфузил многих, скорее всего в силу своей холодно-научной оголенности. Ибо подобное видение, обряженное в великолепные мифологические одеж­ды, рожденное в поэтически-провидческом исступлении, не только никого не шокировало, но вдохновляло и возвышало веками. Речь идет о Платоне, его учении об Эросе, с которым отец психоанализа сам удостоверил свое родство, говоря о совпадении платоновского эроса с его собственным понятием либидо.

Вспомним, как всю иерархию эротических чувств, вздымающуюся пирамиду любовных стремлений, вплоть до идеальной вершины, любви к Небесной Красоте как таковой, Платон упирает в подножие чисто полово­го страстного стремления. Без него никакая восходя­щая лестница невозможна, попросту ей неоткуда было бы взяться. Земля и небо, земная страсть и небесное блаженство связаны одним проводником. Земная кра­сота, единственно, где сверкает отблеск — пусть сла­бый — небесной красоты, рождает у души воспомина­ние и тоску по утерянной горней родине, бессмерт­ному великолепию идеальных божественных форм. В трепетном безумстве стремления к близости с люби­мым, слиянию с ним — надежда вновь обрести потерян­ное. Здесь как будто созидается радужный путь Туда, у души «прорезаются» крылья. Как глубочайший исток и загадка платоновского мира нас поражает эротиче­ская неистовость тона философа, возбужденный «физиологизм» его стиля, когда он рисует эти картины в диа­логе «Федр». За этой загадкой стоит эмоционально- волевая установка на предельную конденсацию половой энергии (и ни в коем случае не на ее угашение!) для ее претворения в высшие формы без потери ее энергийной ценности, всего ее жара и пыла. Неистов­ство влюбленных стоит в одном ряду — или, точнее, в начале одного ряда — тех «величайших для нас благ», которые «возникают от неистовства»: дара пророчества, творческой одержимости, художественного вдохновения, горячей молитвенной устремленности к небесному, к богу Не будет внизу вулкана натурального пола, его огнедышащей энергии, не будет ничего и вверху, никакой красоты умного, духовного космоса, которую стремится обрести человек, как будто говорит внутри Платона какое-то простое знание-проницание. Эта глубокая исти­на отслаивается как общезначимое зерно от всей обво­лакивающей его пышной мифологии небесных сфер, судеб, ниспадающих в материальный уровень душ и вновь восходящих, мифологии, окрашенной влиянием восточ­ной метафизики кармы и переселения душ (у Пла­тона «закон Адрастии», богини судьбы в ее карающем аспекте).

Как всегда у Платона, боковые ответвления его мыс­ли, разные уровни истины предмета представлены участ­никами его диалогов. Среди таких поворотов особенно интересен миф о первоначальной целостности челове­ческой природы, всемирно известный как миф об андро- гинах, вложенный автором в уста Аристофана. Любов­ное влечение и соединение — это и есть смутное, неосознанное стремление и несовершенная попытка «сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу». При всей своей образной детализации, полете поэтической фантазии автора, этот миф выражает буквальный мистериальный смысл соединения «двух в од­ного». Здесь указан идеал личностной физически-ду­ховной целостности человека, исцеляющей его слабую смертную природу, идеал, отличный от торжествующего у Платона видения эротического восхождения к бесте­лесной, чисто духовной красоте. Как всегда в мифоло­гическом мышлении, требуемое к достижению (то есть желаемое будущее) помещается в прошлом (как в ка­ком-то прекрасном начале уже бывшее), вызывая глу­бинную тоску по утраченному состоянию и потребность к нему вернуться.

Эрос у Платона — прежде всего стремление к совер­шенствованию, пронизывающее развитие мира и в чело­веке сознательно направляемое к превозможению на­турального уровня чувств и понимания, к восхожде­нию на все более высокую и духовную ступень. Этот смысл Эроса ярко изобличает платоновский миф о его рождении от Пороса (старейшего из богов, упоминаемо­го среди первых космогонических сил, таких, как Хаос; а означает он «путь», «средство для достижения», «богатство») и Пенни (олицетворения Бедности). Эрот как воплощенное алкание того, чего у него самого нет (не­достача как побуждение к обретению), олицетворяет человеческую ступень в космической иерархии. Он — квинтэссенция человека как вечно стремящегося нача­ла. Боги ни к чему не стремятся, они статичное, самодовлеющее бытие достигнутого апогея и апофеоза качества. И Эрос у Платона поэтому не бог, а особый «гений», «нечто среднее между бессмертным и смерт­ным», потенциально бессмертное начало, как челове­чество в своем пути к Богу. Сам генетический состав Эрота в некотором роде аллегория человека, особого посредствующего звена между высшими и низшими ми­рами: Отец его, его уникальное «богатство» и «путь»,— это человеческий Разум, искра Божественного Духа, а Мать, Бедность,— «материя», несовершенная телесная организация человека, вступившая в брачный союз с Ду­хом и потому втянутая в его стремления.

Целый ряд уравнений смысла любви приводит ди­алектическую мысль Платона к выводу, что истинное стремление Эроса, скрывающееся за всеми его осуще­ствляющимися формами творческого «рождения в пре­красном», есть стремление к бессмертию: «...рожде­ние — это та доля бессмертия и вечности, которая от­пущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию бла­гом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А, значит, любовь — это стремление к бессмертию... Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по возможности бессмертной». Какие же формы бессмертия порождает Эрос в человеке? На своем сугубом поприще половой любви и полового рождения он обеспечивает единственно возможное в природе родовое бессмертие. Но понимание его неаб­солютности ведет к трансформации эротической энергии зачатия в «духовную беременность»: творчество новых форм государственности, бытовой, экономической, худо­жественной культуры. Такое бессмертие в отличие от первого более личностное (помнят и чтут конкрет­ного творца), а потому и более завидное; но ему угото­вана участь утешать смертного человека лишь сознанием своей посмертной славы, памяти о нем в потомстве. Культурное бессмертие — тоже в конечном итоге неаб­солютно, подвержено всем превратностям людского мне­ния и шире — катастрофическому неблагополучию всего земного, в том числе цивилизаций и культур. Платон, истинный провидец и глубочайший метафизик, выра­зивший заветнейшие алкания человеческой души, не мо­жет на этом остановиться. Как высшая цель эротиче­ских стремлений ему нужен Абсолют, неущербное, всегда прекрасное и бессмертное бытие. Но обрете­ние его в созерцании-проницании бессмертной душой идеальных форм, того «прекрасного само по себе, про­зрачного, чистого, беспримесного, не обремененного че­ловеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором... божественно прекрасного... во всем его еди­нообразии» не оставляет места личностному само­сознанию. В погоне за бессмертием, доступным по-на- стоящему лишь человеческой личности, эта личность окончательно утрачивается. Эрос, по существу, терпит поражение.

Фрейд также укореняет инстинкт жизни, ее стрем­ление продлиться до бесконечности в Эрос, только у него как трезвого ученого XX в., последний расшифро­вывается как пол, зародышевые клетки, точнее, их энергия — либидо. Фрейд принимает положение Вей- смана о практически бессмертной «зародышевой плазме, которая служит для сохранения вида, для размножения», дополняет его динамическим пониманием, выдвигая на первый план «не самую живую материю, но действую­щие в ней силы». Силам Эроса, с их принципом наслаждения, принадлежит жизнестроительная, опти­мистическая роль. Они борются с первичным позывом к смерти, этим, по Фрейду, стремлением живой материи вернуться в более простое, неорганическое состояние, из которого она когда-то возникла. Фрейд, как и Платон, не утративший в своем представлении Эроса древние натурфилософские его грани, видит в нем, в энергии либидо, космическое влечение к соединению: атом стремится к атому — и созидается большое и ма­лое неорганическое тело, клетка к клетке — и возникает многоклеточный организм, особь к особи — и форми­руются отряды, сообщества, а на ступени человека — разного рода «либидинозно заряженные» родовые, об­щинные массы, группы, наконец, общества. Но природ­ный Эрос за притяжением таит отталкивание, агрес­сию («Вражда» натурфилософов), и все союзы чреваты взрывоопасными, самоуничтожительными потенциями. У Фрейда эта вторая, антиэротическая первичная тен­денция обозначается как влечение к Смерти, зов Танатоса, то есть ученый, вслед за Гераклитом и Эмпедоклом, отщепляет от Эроса его оборотную, отрица­тельную сторону, его противоречие в самостоятельную силу

Более того, в ряде работ, и прежде всего в той, где впервые им была выдвинута теория первичного позыва к смерти («По ту сторону принципа удовольст­вия»), Фрейд настаивает на примате этого позыва, так что все остальные движущие силы жизни, и прежде всего эротические, каждый раз лишь разыгрывают некий индивидуальный путь к смерти, как будто пляшут при­чудливый танец жизни, имеющий своей целью смерть. Жизнь предстает какой-то странной причудой природы, исполняющей в каждом индивиде особый набор «па», ведущий к желаемому прекращению существования.

Это было крайнее отклонение в философской мыс­ли Фрейда; позднее он снова выдвигает начало жиз­неутверждающего Эроса, не рискуя, однако, предрешать конечный исход его подземной схватки с Танатосом, исход, решающий для судеб человеческой культуры вообще. Эрос у Фрейда, будучи стремлением к объеди­нению и энергийным источником всех форм челове­ческой деятельности, как и у Платона, в резком отличии от последнего не несет в себе порыва к совершен­ствованию, импульс к восхождению человека. Изъяв из природы вещей и человека телеологическую направ­ленность к развитию, Фрейд довольствуется механи­стическим взглядом на все богатство природных форм, их последовательное усложнение и совершенствование как на «результат внешних сил, толкающих к приспо­соблению», некую результирующую игры внешних слу­чайностей и удержанного, укрепившегося уровня разви­тия. «Многим из нас было бы тяжело отказаться от веры в то, что в самом человеке пребывает стрем­ление к усовершенствованию, которое привело его на современную высоту духовного развития и этической суб­лимации и от которого нужно ожидать, что оно будет содействовать его развитию до сверхчеловека. Но я лич­но не верю в существование такого внутреннего стрем­ления и не вижу никакого смысла щадить эту прият­ную иллюзию. Прежнее развитие человека кажется мне не требующим другого объяснения, чем развитие жи­вотных, и то, что наблюдается у небольшой части лю­дей в качестве постоянного стремления к дальнейшему усовершенствованию, становится легко понятным как по­следствие того вытеснения влечений, на котором построе­но самое ценное в человеческой культуре» '. Вопрос о цели жизни человека и человечества для Фрейда нелеп и является исключительной привилегией рели­гиозного мировоззрения, которое само — убежден он — «проистекает из инфантильной беспомощности и вызван­ного ею влечения к отцу». Фрейд призывает человека ориентироваться на пример его оценки животных: «О смысле жизни животных не говорят», «предпосылкой его постановки (вопроса о смысле жизни человека.— С. С.) является человеческое зазнайство».

Человеческая природа заперта у Фрейда жесткими детерминизмами отношений внутренних психических сил. Жизненная цель ими же и определяется: принцип удовольствия, господствующий в либидо, сменяется под гнетом объектов, внешних обстоятельств более скром­ным «принципом реальности», который довольствуется если не наслаждением, то хотя бы отсутствием страда­ния как целью. Это и есть для Фрейда единственный достойный предмет поисков моралистов и ученых: как по возможности избежать страдания. Бежать ли вообще от неприятностей, неизбежно связанных с людскими отно­шениями, в полное одиночество, свой скит, предаться ли мощнейшей сублимации, находимой в занятиях искус­ством, одной из эффективных, по мнению Фрейда, методик защиты от страдания (но, увы, она доступна лишь избранным натурам, да и их до конца не спасает), или с увлечением предаться профессии, работе, что уж всем доступно и весьма рекомендуется нашим ученым. Даже умеренное и контролируемое использование вся­ких химических воздействий, «меняющих условия на­шей эмоциональной жизни», признается возможным и весьма заманчивым. «Действием наркотиков в борьбе за счастье и для устранения несчастья признано как отдельными людьми, так и целыми народами настолько благодетельным, что они заняли почетное место в эко­номии их либидо».

Фрейд — пророк для секуляризованного западного мира. Он предлагает скромный «научный» гуманистиче­ский идеал построения Земного града в пределах чело­веческой природы, ее возможностей, ограничений и про­тиворечий. Религия, этот «невротический пережиток» детства человечества со всеми ее иллюзорными обе­щаниями, с ее абсолютно нереалистическими «непси­хологическими» этическими предписаниями (вроде «люби ближнего, как самого себя»), приводящими лишь к «грандиозной инфляции любви», с ее сверхчелове­ческой целевой устремленностью, должна быть трезво и решительно отброшена и заменена «результатами ра­циональной умственной работы». Преодолеть свою при­роду и порядок вещей этого мира человек не может (да и не должен во избежание внутренних и внешних катастроф). «Могучая природа, жестокая, неумолимая, встает против нас этими силами и снова наглядно показывает нам нашу слабость и беспомощность, от ко­торой мы думали спастись культурной деятельностью» («Будущее одной культуры»). Набор фрейдовских циви- лизационных основоположений утверждает идеал меры, умеренного оптимизма (или пессимизма, что здесь одно и то же): полное принятие природной данности, «чело­веческий масштаб», «поскольку это допускает внешняя реальность», «научная работа является для нас единствен­ным путем, который может привести нас к познанию реальностей вне нас» и к улучшению нашей судьбы, при­том что нельзя гарантировать не только окончательного счастья, но и самого существования человека и челове­ческого общества, раздираемых конфликтом могуще­ственных первичных позывов.

Фрейд, казалось бы, целиком антиутопичен, он не обещает никаких чудес человеческого могущества и со­вершенства в будущем, трезво констатируя, что путь культуры, на который вступил человек, оставляет и будет оставлять его неудовлетворенным, что каждый куль­турный человек в той или иной степени невротик. Психоанализ утверждает, что невроз — болезненное дитя конфликта между стремлением к непосредствен­ному удовлетворению первичных сексуальных позывов и требованиями к их отклонению от прямой природ­ной цели, выдвигаемыми культурой. (Причем эта «куль­тура» коренится в самом человеке, в динамике отноше­ний различных слоев его психики: бессознательной об­ласти желаний, инстинктов — «Оно»; сферы «Я», свя­занной с внешним миром и представляющей «принцип реальности»; и, наконец, инстанцией долга, совести, моральной цензуры — «Сверх-Я»). Но достичь удовлет­ворительного баланса между безудержным устремле­нием к наслаждению, вырывающимся из глубин психики, и собственно человеческими, духовно-культурными тре­бованиями удается не просто с трудом, но его дости­жение неизбежно сопровождается различной долей тер­заний, тоски, душевной болезни. Не вдаваясь в более детальный разбор психоаналитических теорий, можно кратко выразить ее вывод в отношении невроза: в нем в конечном итоге виновата сама начавшаяся и продол­жающаяся попытка очеловечения первобытного «до-че- ловека», виноваты происходящие с детства — сначала в связи с родителями, затем с другими людьми, об­ществом — процессы затормаживания половых импуль­сов в их естественном протекании, перевод их энергии на нужды общественно-культурных требований. Процесс культурной сублимации эротического либидо, основной природной энергии человека, связан для него с больши­ми потерями наслаждения и несет, по Фрейду, внутреннее неизбывное противоречие. «Вечный эрос сделает усилие, чтобы отстоять себя в борьбе со столь же бессмертным противником. Но кто может предви­деть исход борьбы и предсказать, на чьей стороне будет победа?»

Фрейд спокойно готовит человечество к его вполне возможной судьбе: биологически захиреть и постепенно вымереть вследствие крайностей самого культурного развития, приводящего к чрезмерной утонченности со­знания и чувства, вытеснению в область отвратитель­ного «низменных» функций природного размножения. Именно такое понимание драматических (собственно ан­тагонистических) отношений культуры и натуры мы встречаем еще в знаменитом пророчестве русского поэта о будущем «золотом веке» и «последней судьбе всего живого»:

Желания земные позабыв, Чуждаяся их грубого влеченья, Душевных снов, высоких снов призыв Им заменил другие побужденья. И в полное владение свое Фантазия взяла их бытие, И умственной природе уступила Телесная природа между них: Их в эмпирей и в хаос уносила Живая мысль на крыльях своих; Но по земле с трудом они ступали, И браки их бесплодны пребывали.

Прошли века, и тут моим очам Открылася ужасная картина: Ходила смерть по суше, по водам, Свершилася живущего судьбина. Где люди? где? Скрывалися в гробах!

Б. Баратынский. Последняя смерть

И вот рушатся последние города, культурные, за­висящие от человека животные (а остались на земле лишь такие) также исчезают, и солнце встает над пустой землей, оставленной лишь растительности. Что предше­ствовало такому страшному концу человеческой цивили­зации? Ее невиданный блистательный прогресс: и цве­тение всех искусств, и покорение стихий, и воздухо­плавание, и окончательное благоустройство всей земли.

Везде дворцы, театры, водометы. Везде народ, и хитрый свой закон Стихии все признать заставил он. Уж он морей мятежные пучины На островах искусственных селил,

Уж рассекал небесные равнины По прихоти им вымышленных крил; Все на земле движением дышало, Все на земле как будто ликовало.

Исчезнули бесплодные года, Оратаи по воле призывали Ветра, дожди, жары и холода, И верною сторицей воздавали Посевы им, и хищный зверь исчез Во тьме лесов, и в высоте небес, И в бездне вод, сраженный человеком, И царствовал повсюду светлый мир.

Картина чрезвычайно любопытная, сама того не по­дозревая, она как нельзя яснее обнажает логику прогрес­са: все можно совершенствовать, мир вокруг себя, ум, душу, но не тело, организм человека, его отправ­ления, замкнутые по смертному типу — не трогатьI

Фрейдовская теория либидо, сублимации как основы культуры стала наиболее научным выражением и одно­временно обоснованием фундаментального выбора сов­ременного мира (в пределах и масштабах земной, че­ловеческой природы). Она же обнаруживает, что этот выбор включает и готовность всем погибнуть. Фрейд «запер» человечество в природном Роке, скрупулезно- садистски внедрив его железный закон в малейшие извивы психики каждого. Тем, кого возмущает такое «научное» манипулирование свободой человека, его ду­шой и духом, кто не желает принимать начертанной выше тупиковой перспективы, надо обратить взоры сов­сем в другую сторону.