«Смысл любви» Владимира Соловьева

Владимир Соловьев знакомится с учением Федорова (в сжатом виде в конце 70-х годов, точнее, в 1876 г., в бо­лее развернутом — в самом начале 80-х годов) и в пер­вом порыве от открывшейся ему пророческой дали пишет свои широко известные слова о «первом движе­нии человеческого духа вперед по пути Христову», признавая для себя Федорова «дорогим учителем и уте­шителем». Начиная с этого времени внимательный и по­нимающий взгляд явственно ощутит в мысли Соловьева направляющее ее «федоровское» течение, прямо выхо­дящее на поверхность в его эстетических работах, и в частности в его знаменитой статье «Смысл любви», где интересующая нас сейчас проблема как раз и развер­нута. Проблема выставлена здесь, возможно, чувственно богаче, художественнее, чем у Федорова, но сама укутанность ее в образ, особенно в последних решаю­щих выводах, скрывает сами эти выводы, размазывает их в метафорические «как бы», в мистические порывы. Во всяком случае, недаром так их поняли даже самые заинтересованные читатели, поколение русских символи­стов. Фактически же Соловьев говорит то же, что и Фе­доров, но, не зная последнего, понять первого в его исти­не, то есть в том, что он сам хотел сказать, трудно. На точном федоровском фоне, на его экране проецируясь, стилистически эффектные, перистые облака фраз и периодов Соловьева наливаются жизнью, тяже­леют верным значением. Так мы их и попытаемся рассматривать. «Смысл любви» — одна из немногих ра­бот, прямо касающаяся вопроса метаморфозы пола и по­ловой любви, и я позволю себе достаточно подробно проследить за ходом ее мысли.

Соловьев проводит свое рассуждение по всем пра­вилам профессионального философского доказательства, предварительно пропустив сквозь свой критический рент­ген существующие подходы к «смыслу» половой любви. Первый, простейший и натуральнейший, видит ее цель в размножении. Но этот взгляд опровергается в свете даже естественных фактов. Известно, что сила размно­жения по мере восхождения по эволюционной лестнице уменьшается, а половое влечение, напротив, увеличи­вается вплоть до тех богатых и сложных форм, которые? оно обретает у человека. У истоков жизни, в самом ее фундаменте, размножение вообще не связано с полом, происходит внеполовым путем (деление, почкование). Половой раскол служит не столько размножению, сколь­ко идее создания все более высокого, природно совер­шенствующегося организма. Действительно, комбинация качественных генетических признаков двух различных особей, как это происходит при половом типе размно­жения, позволяет произвести новый, более сложный, бо­лее «интересный» вариант, чем при внеполовом размно­жении, скажем, делением, когда качество дочерних особей абсолютно стоит на родительском уровне. Сум­мируем словами философа: «Внизу огромная сила раз­множения при полном отсутствии чего-нибудь похожего на половую любовь (за отсутствием самого деления на полы); далее, у более совершенных организмов, появляется половая дифференциация и соответственно ей некоторое половое влечение — сначала крайне сла­бое, затем оно постепенно увеличивается... по мере того, как убывает сила размножения».

Соловьев рассматривает и другую теорию (Шопен­гауэр, Гартман и другие), которая, признавая размно­жение целью половой любви, но учитывая явную из­бирательность полового чувства у людей, объясняет ее своеобразной уловкой, «хитростью» природы, стре­мящейся через наиболее удачный подбор пар создать улучшенную, а то и великую особь. На деле жизненное наблюдение и опыт чаще опровергают, чем подтверж­дают подобный взгляд. Более того, чрезвычайной силы любовное чувство чаще всего вообще трагично, оно или вовсе не ведет к соединению любящих, или в счаст­ливом случае в силу самой своей исключительности и самодостаточности исключает прозаическую цель раз­множения. «Верное поэтическое чутье действительно­сти,— отмечает философ,— заставило и Овидия и Гоголя лишить потомства Филимона и Бавкиду, Афанасия Ива­новича и Пульхерию Ивановну» (с. 498), а Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту та же интуиция их авто­ров разлучила через саму их гибель,— и тут уж примеры из области искусства неисчислимы. Соловьев рассмат­ривает и случай провиденциального подбора родитель­ских пар, стоящих в последовательной родовой цепи, приведшей к рождению Мессии, пример «богоотцов», как их иногда называют церковные писатели. Но и в этом ряду (у Авраама и Сарры, Иакова и Лии, Иуды и Та­мары, Вооза и Руфи и т. д.) дитя является как «дитя веры, а не любви»: и здесь «любовь самостоятель­ное благо, а не служащее орудием родовых целей» (с. 504).

Личность человека, утверждает Соловьев, несет в себе достоинство, безотносительное к каким-либо внешним ей целям природного развития. Но собственно личность, то есть сердцем и волею утверждаемая абсолютность, находит свое основание и обоснование только в Боге, Высшем Идеале, истинной Норме своего развития — для личности это бессмертие и духоносность.

Только через человека как сознание природы, через его религиозную, нравственную, художественную, науч­ную деятельность начинается «самоосвещение природы в ее целости», восстанавливается «генезис небес и зем­ли», преемственная связь всех форм жизни, естествен­ная история мира, не говоря уже о постоянных попыт­ках воссоздания собственной человеческой истории. Че­ловек как бы встает (или должен еще по-настоящему встать) в центре мира, осуществить это «созданное и провозглашенное единство небес, земли и человека», «положительное единство всего», всеединство. Соловьев указывает: «Истина, не помнящая родства, не есть исти­на»(с. 503).

В самой этой фразе отчетливо видна разница в направлении мысли Соловьева и Федорова. Именно в работах последнего автор «Смысла любви» постоянно должен был сталкиваться с его излюблен­ным разоблачением «блудных сынов» современного торгово-промыш­ленного общества, бродяг, «не помнящих родства», пирующих на могилах отцов. Наш долг указывался точно и конкретно: необхо­димость культивирования памяти об ушедших, любовного изучения их как подгстопки к их возвращению к жизни и, наконец, самого воскрешения. Соловьев принимает мысль Федорова, но выражает ее в таком общем, отвлеченном («истина, не помнящая родства...»), «немецком» виде, что она из побуждения к конкретному делу переш­ла в уютную область философии, созидания головных духовных замков. Такой «выбор», конечно, безопаснее, «никто тебя не засмеет», написанные страницы послужат привычному делу: развитию логики, ума, способности к благородному «парению». (Когда Федоров как-то спросил знаменитого философа, почему тот, принимая долг «всеоб­щего дела» воскрешения, не скажет об этом прямо и ясно, Соловьев ответил, что не может этого сделать, «так как его засмеет Стасюле- вич» — редактор «Вестника Европы», в котором Владимир Сергеевич часто печатался.)

То содержание идеала, которое у философа «всеоб­щего дела» носит конкретное название «родственности», братства, «всеединства» (в личностном значении «всех- единства»,— тоже федоровское выражение), обозначает­ся у Соловьева словом «всеединство», в котором «все» относится ко «всему», а не ко «всем», хотя, по сущест­ву, каждый раз Соловьев имеет в виду личностное, человеческое всеединство. Любовь получает свой смысл в преодолении — хоть на время — эгоизма индивидуума, признания не только за собой, но и за другим абсолют­ного значения. Только любовь умеет мгновенно преодо­левать ту бесконечную дистанцию между «я» и «други­ми», которую человек обычно чувствует, даже если и пы­тается ее устранять в своей нравственной рефлексии. В любви человек оказывается в большей приближен­ности к «истине» в смысле «блага», ибо истина и есть всеединство или, говоря более точными словами Федоро­ва, родственная связь со всеми. «Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуаль­ности чрез жертву эгоизма... Эгоизм никак не есть самосознание и самоутверждение индивидуальности, а напротив — самоотрицание и гибель» (с. 505, 507).

Соловьев следует знаменитому этическому принципу Федорова, принципу «братотворения»: «Жить надо не для себя и не для других, а со всеми и для всех». Соловьев пишет: «Этот» может быть «всем» только вместе с другими, лишь вместе с другими может он осуществить свое безусловное значение — стать нераз­дельною и незаменимою частью всеединого целого, самостоятельным живым и своеобразным органом аб­солютной жизни» (с. 506). Для утверждения истины всеединства необходимо, чтобы «отношения одного к другому было полным и постоянным... взаимодействи­ем и общением» (с. 508). Так, действительно, созидались бы клеточки соборного единства человечества, устроив­шегося, используя слова Федорова, «по типу Троицы».

В порядке природы, считает автор «Смысла любви», «такое соединение или по крайней мере ближайшие возможности к нему мы находим в половой любви, почему и придаем ей исключительное значение как необходимому и незаменимому основанию всего дальнейшего совершенствования, как неизбежному и посто­янному условию, при котором только человек может действительно быть в истине» (с. 508). Федоров, как мы уже знаем, такое основание для совершенствования видел тоже в любви, но в любви не половой, а к ро­дителям, в любви сыновней и дочерней.

Но обратимся к доводам Соловьева. Только половая любовь, по глубине захвата всего существа человека равная эгоизму, в какой-то мере уже есть, а должна стать в полной мере силой преодоления последнего; (Впрочем, надо заметить, что любовь к родителям есть еще большее преодоление эгоизма, ибо не предпола­гает никакой материально-чувственной награды, как пер­вая.) Только в любви, подчеркивает Соловьев, гтроисходиг действительное перенесение «центра личной жизни» в другого, оба любящих восполняют друг дру­га своими качествами, создавая вместе более богатое единство; истинная любовь предполагает обязательное равенство любящих; наконец, всем в любви известна идеализация предмета любви—живое и конкретное прозревание абсолютного содержания его личности и ее утверждение.

Эти качества любви вовсе не нужны для простого размножения, увековечения чреды все таких же при- родно ограниченных, более или менее улучшенных или ухудшенных существ. Служа продолжению рода, поло­вая любовь «оказывается пустоцветом». «Если смот­реть... на фактический исход любви, то должно при­знать ее за мечту, временно овладевающую нашим существом и исчезающую, не перейдя ни в какое дело (так как деторождение не есть собственно дело люб­ви)» (с. 512). Любовь как прообраз какого-то нового типа связи существ этого мира существует в человече­стве зачаточно, как в мире животных — разумное на­чало. Существующие качества любви предстают как не­кие задатки для восстановления в человеке идеального образа Божия, созидания из двух существ какого-то высшего единства. Осуществление смысла любви долж­но быть поставлено человечеству как сознательная за­дача, как его Дело: реально, а не только во временном и исчезающем чувстве придать абсолютное значение другому человеку, «соединиться с ним в действитель­ном создании абсолютной индивидуальности». «Осуще­ствить это единство или создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою существенную рознь и распаде­ние, это и есть собственная ближайшая задача любви» (с. 513).

При условии координации всех своих усилий с выс­шим божественным идеалом, «высшим сознанием» человек, считает Соловьев, «может бесконечно совер­шенствовать свою жизнь и природу, не выходя из пре­делов человеческой формы... Какое разумное основа­ние можно придумать для создания новых, по суще­ству более совершенных форм, когда есть уже форма, способная к бесконечному самоусовершенствованию, могущая вместить всю полноту абсолютного содер­жания?» (с. 502). Потому-то человек, добавляет Соловь­ев, и «есть высшее- существо природного мира и дей­ствительный конец мироздательного процесса». Фило­соф здесь абсолютно прав, если понимать под «мироздательным процессом» ту длительную космическую и природную эволюцию, которая подготовила появле­ние человека. Те средства совершенствования, что на­ходились в распоряжении природы: отбор, подбор, вы­теснение, борьба, смена поколений и т. д., сыграли свою роль. Венец «бессознательной» природной эволю­ции уже налицо. Должны вступить в дело средства сознательно направленного совершенствования природы мира и самого человека. Но само это будущее разви­тие будет вести к радикальному преображению самого содержания, типа человеческого бытия, а с ним и самой формы человеческого существа, переходу его в «богочеловеческое» качество.

Настаивание на сохранении человеческой формы у Соловьева имеет прежде всего смысл отказа от сле­пой, биологической эволюции для человека; ведь мно­гие полагают, напротив, что сама природа должна про­извести какие-то новые, высшие, сознательные формы, родить «сверхчеловека». О последних Соловьев читал в рукописи Федорова: «...некоторые натуралисты идут- в этом отношении весьма далеко; они предполагают, что природа породит высшее, более совершенное су­щество, чем человек, признавая, однако, что мышле­ние и деятельность уже совершеннейшие явления в мире. И выходит, что мышление будет производиться не трудом мысли, а рождением!.. Это высшее сущест­во без собственного труда и не зная, как это произо­шло, получит вместо глаз микроскопы, телескопы, спектроскопы и т. д. Нелепее же всего предполагать, что природа породит или наградит предполагаемое су­щество более и лучше организованным мозгом — ибо и в настоящее время мозг совершенствуется не приро­дою, а мышлением, природа же только сохраняет и передает по наследству выработанный трудом мышле­ния мозг»

Дальнейшее развертывание логики рассуждения в «Смысле любви» прямо обнаруживает общую, «федо­ровскую» перспективу, в которой ставится эта странная, сверхъестественная задача преодоления полового рас­кола и полового размножения. «Само по себе ясно, что пока человек размножается как животное, он и уми­рает как животное». «Пребывать в половой раздель­ности — значи'г пребывать на пути смерти» (с. 522). Че­ловек, повторяет Соловьев за Федоровым, должен вы­двинуть новуе оТнбшение к смерти. До сих пор вся животно-природная жизнь человека, включая и его ко­нец, только упорядочивалась, частично одухотворялась через нравственный закон и общественную организа­цию или побеждалась мнимо, в духовно-мистическом опыте.

Соловьева часто считают мистиком и спиритуали­стом, чему, скорее всего, дает повод недоговорен­ность, некоторая отвлеченная смазанность в выражении его мысли; а им он вовсе не был, решительно осуж­дая отрыв духа от материи, духовного от материаль­но-чувственного. Уже отмечалось, что по-настоящему понять Соловьева можно только на экране прямых, «му­жицких» фёдоровских идей. Это точно почувствовал Сергей Булгаков: в статье «Загадочный мыслитель» (1911) он признается, что мысли основных статей Со­ловьева 90-х годов стали для него внятны в их глубине и истинном смысле только после чтения «Философии общего дела». Большинство же символистов, не держа перед собой^- такого экрана, прочитывали Соловьева, в том числе и его «Смысл любви», теряя весь реализм, действенную проектику этого мыслителя, идущую от Федорова. У Соловьева она действительно «закалена» в философском теоретическом горне, облечена в сло­весную «фиоритуру», и явившаяся отсюда неясность последнего смысла заклубилась в восприятии симво­листов розовым туманом мистических воздыманий к «вечной женственности», к идеалу какого-то непонятно­го слияния двух в одно существо (воздыманий сугубо головно-душевно-платонических, часто резко контрасти­рующих с реальностью их личной половой практики).

В «Смысле любви» метаморфозу полового чувства и энергии ни в коем случае нельзя понимать как такое одухотворение, утончение любовного чувства, которое отталкивается от плоти, недостойной, низкой, обречен­ной на гибель части человека. Любовь направляется на конкретный целостный организм, причем, как все мы знаем, именно тело, красота видимых мате­риальных форм оказывается главным в привлечении и возбуждении любовного чувства. Трагедия земной любви — в отчаянной, обреченной на поражение по­пытке как бы увековечивания, идеализированного обо­жания этой плоти (недаром любовный язык знает обожание).

Соловьев прямо писал: «Мнимо духовная любовь есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо то отделение духовного от чувствен­ного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью. Истинная же духовная любовь не есть слабое подражание и предварение смер­ти, а торжество над смертью, не отделение бессмерт­ного от смертного, вечного от временного, а превра­щение смертного в бессмертное, восприятие временно­го в вечное. Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение» (с. 529).

Дело любви Соловьев выводит к федоровскому «всеобщему делу» борьбы со смертью, увековечива­ния и преображения личности, наконец, к делу возвра­щения всех сознательных и чувствующих жертв при­родного порядка за все время его господства, то есть воскрешения всех умерших. В своей аргументации Со­ловьев здесь буквально следует за Федоровым, шаг в шаг. Забыть отцов, свой долг перед ними, предаться наслаждению бессмертием и творчеством на костях и прахе поколений, подготовивших тяжелым трудом и страданием это счастье, будет значить на деле нрав­ственное одичание предполагаемых грядущих «олим­пийцев». «Человек, достигший высшего совершенства, не может принять такого недостойного дара; если он не в состоянии вырвать у смерти всю ее добычу, он лучше откажется от бессмертия» (с. 539).

Федоров первый утверждал не только нравствен­ную, но физическую, объективную невозможность до­стижения бессмертия без воскрешения: «Но бессмер­тие без воскрешения невозможно физически, если бы даже оно и было возможно нравственно; оно невоз­можно без воскрешения так же, как невозможно быть микрокосмом, не умея управлять и воссоздать мега- косм, или макрокосм... Еще менее возможно воссозда­ние своего организма без восстановления организмов своих родителей, от коих человек произошел и кои в себе носит. Нравственную же невозможность бессмер­тия без воскрешения необходимо доказывать только Западу, не считающему измену за порок». Следуя за мыслью Федорова, Соловьев пишет «о физической невозможности частного решения жизненной задачи от­дельным человеком или отдельным поколением. Наше перерождение неразрывно связано с перерождением вселенной, с преобразованием ее форм пространства и времени... Наше личное дело, поскольку оно истинно, есть общее дело всего мира — реализация и индивидуа­лизация всеединой идеи и одухотворения материи» (с. 540). Соловьев повторяет одну из существенных идей Федорова о том, что борьба со смертью есть часть всеоб­щего дела преобразования того извращенного (по тер­минологии Федорова, «неродственного») статуса мате­риального мира, в котором царит зло отдельности, непроницаемости, вытеснения и противоборства. «Не­родственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, неуправляемую разумом» — и потому нравственные попытки преодолеть «небратство» обрече­ны на поражение. Сама натуральная основа бытия, стоя­щего на двойной непроницаемости, о которой вслед за Федоровым говорит Соловьев: непроницаемость во времени (вытеснение последующим предыдущего) и в пространстве (две части вещества вытесняют друг дру­га с одной точки пространства), сам этот онтологиче­ский порядок неизбежно порождает рознь.

«Последнее слово,— горько констатирует автор «Смысла любви»,— остается не за нравственным под­вигом, а за беспощадным законом... и  люди, до конца отстаивавшие вечный идеал, умирают с человеческим достоинством, но с животным бессилием» (с. 537—538). У Федорова задача выправления извращенного порядка природы в высший, бессмертный тип бытия ставится как конкретное дело: победа над временем, осущест­вление принципа сосуществования вместо последова­тельности обретается в воскрешении; победа над про­странством — путем достижения «полноорганности», способности безграничного перемещения в простран­стве, «последовательного вездесущия». Соловьев выра­жается намного более туманно: «Победить эту двой­ную непроницаемость тел и явлений, сделать внешнюю реальную среду сообразною внутреннему всеединству идеи — вот задача мирового процесса» (с. 541). Только потому, что Соловьев в проектах «регуляции природы» и «имманентного воскрешения» своего «дорогого учи­теля и утешителя» увидел реальную возможность одухот­ворения материи, он сумел так решительно ее утверждать в общей философской форме, которая, к сожалению, для других, не имевших такой удостоверяющей ее реаль­ность расшифровки, повисала прекраснодушной и почти мистической фразой- Впечатление чего-то мистического возникает только из опущения промежуточных звеньев.

Завершительным аккордом соловьевских рассужде­ний о «смысле любви» звучит центральная для Федо­рова идея общего дела в смысле дела буквально всех и для всех. «Действительно спастись, то есть возродить и увековечить свою индивидуальную жизнь в истинной любви, единичный человек может только сообща или вместе со всеми» (с. 538), стремясь к идеалу совершенного всеединства, где торжествует та нераздель­ность всех и их личностная неслиянность, та равноцен­ность частей и целого, общего и единичного, составля­ющая, по Федорову, проективный для человеческого общества идеал троичного бытия. Соловьев его цели­ком приемлет, только придумывает для него свое на­звание: сизигия, сизигическое отношение (от греческого слова, обозначающего — сочетание, связь).

Сизигия (любовное взаимодействие) должна обнять отношение индивидуального человека к большему, чем он сам, целому: к обществу, народу, человечеству и, наконец, ко всей вселенной. Интересно сравнить: Фе­доров проектирует распространение регуляции на кос­мические явления, расселение преображенного челове­чества в космосе, «обретение небожительства», сам про­цесс воскрешения требует у него выхода исследова­ния за пределы Земли (один из вариантов воскреше­ния: собирание рассеянных частиц праха умерших на Земле, под Землей, в космическом пространстве и сложение их в теле средствами «космотеллурической науки и искусства»).

Как ни фантастичны некоторые конкретные проекты воскрешения, сама практическая направленность мыш­ления Федорова, поиски реализации великой мечты чрезвычайно ценны, с его точки зрения, именно для такого Дела Дел, каким является построение «Цар­ствия небесного», до сих пор бывшего лишь предме­том пассивной веры или метафизических спекуляций. Но без представления конкретных проектов включения космической сферы в любовно-преобразовательную деятельность человечества, чем, как не очередной спе­куляцией, прозвучит следующее заявление Соловьева (хотя по сути оно — совершенная перефразировка идей Федорова): «Но для полного их (различных форм раз­деления людей.— С. С.) упразднения и для окончатель­ного увековечивания всех индивидуальностей, не только настоящих, но и прошедших, нужно, чтобы процесс интеграции перешел за пределы жизни социальной, или собственно человеческой, и включил в себя сферу космическую, из которой он вышел» (с. 546).

Соловьев отказывается вдаваться «в преждевремен­ные, а потому сомнительные и неудобные подробно­сти», то есть конкретно просветить смысл нового брат­ского отношения к космосу, те возможные пути к его установлению, которые начал разрабатывать Федоров. «Установление истинно любовного, или сизигического, отношения человека не только к его социальной, но и к его природной и всемирной среде — эта цель сама по себе ясна. Нельзя сказать того же о путях ее до­стижения для отдельного человека» (с. 547).

Завершая наше рассмотрение «Смысла любви», спро­сим: есть ли в этой работе какие-нибудь, пусть самые общие указания на способы управления эротической энергией в деле трансформации человеческого орга­низма из природно-смертного в божественно-бессмерт­ный? «Сила же этого духовно-телесного творчества в человеке есть только превращение или обращение внутрь той самой творческой силы, которая в природе, будучи обращена наружу, производит дурную беско­нечность физического размножения организмов» (с. 547). Тут мы сталкиваемся с известной уже нам ин­туицией: раскрыть, умножить, мобилизовать творчески- преобразовательные ресурсы организма можно через внутреннюю концентрацию производительной, родо- творной энергии.

Интересно следующее замечание философа: если человеческая деятельность станет воистину сознатель­ной, определяемой идеалом всемирной сизигии, то она сумеет произвести или освободить «реальные духовно- телесные токи, которые постепенно овладевают матери­альною средою, одухотворяют ее». Здесь прозрение каких-то токов самого человеческого организма, направ­ленных на окружающий мир и преображающих его. Соловьев солидарен с Федоровым в главном: темная, бессознательная, родотворная энергия должна быть пре­творена, сублимирована в светлую, сознательную, твор­ческую энергию, направляемую на познание мира, его регуляцию, его одухотворение, на воссоздание и преоб­ражение утраченной жизни.

По-настоящему же точная и научная постановка за­дачи преодоления полового рождения и трансформа­ции эротической энергии возможна, по мысли Федо­рова, только в результате совокупных опытных, прак­тических усилий. Тогда же обнаружатся конкретные воз­можности и пределы преображения природы человека. Пока же вопросов в этой связи немало. Вот один из них: а как же быть с теми, каждый раз новыми, бес­конечно прелестными (для родительского сердца в осо­бенности) существами, которые сейчас производит сле­пой случай полового соединения? Что ж, вовсе не будет новой жизни, новых индивидуальностей? Почему же: но­вая жизнь будет не рождаться, а твориться, что может осуществляться в любом желаемом изобилии, но глав­ное— в красоте и совершенстве. Как? Зачем сейчас гадать? Богоподобное человечество, управляющее все­ми процессами движения жизни, материи, духа, овла­девшее, по словам Федорова, «секретами метаморфо­зы вещества», не должно встретить непереходимых препятствий в деле сознательного творчества уникаль­ной и равной по достоинству индивидуальной жизни (го, что в уродливом, бесконечно несовершенном виде человеческое воображение представило в форме гомун­кулуса и беспрестанно духовно тренирует в искусстве, творящем новые существа и формы). А кто знаег, мен жет быть, сохранится и половое рождение, но в какой- то высшей, сознательно регулируемой форме. Ответ только в опыте и деле, направляемом самой доброй и духовной сердечной мечтой.

Кстати, в самом, общем плане целеполагания воз­можен некий курьез понимания, который надо сразу развеять. Может показаться, что пол и половая любовь в ее теперешней форме будут преодолеваться путем слияния мужчины и женщины в некое третье высшее андрогинальное существо, так что, скажем, человечест­во, воскресив и преобразив весь состав прежде жив­ших поколений, окажется численно вдвое меньшим: из двух существ выйдет одно. Даже чисто теорети­чески такой взгляд должен быть тут же отброшен, ибо он предполагает какое-то всеобщее погашение лично­стей, их смерть для рождения в третьем, которое ведь будет уже новой личностью. Преодоление поло­вой односторонности на пути создания «абсолютной и бессмертной индивидуальности» (В. Соловьев) может мыслиться только как восполнение в себе каждым че­ловеком «половинки» противоположного пола, как вби­рание в себя его качеств.

Эротические влечения, родотворные энергии при­званы выйти, считал Федоров, из присущей им «слепой» сферы неконтролируемых порывов и бессознательно творимых результатов в светлый круг исследования, труда и нравственного подвига, круг, захватывающий и преображающий естество человека. Для создания та­кой необычной деятельной сферы должны слиться все те способности и возможности, которые развил в себе человек: чувство и интуиция, вера и знание, опыт под­вижников и мечта философов, искусство и наука.