Чем отличались чувства древних от нынешних чувств

В греческой мифологии есть группа преданий, в ко­торых любовь — уже явно не простой эрос.

Все, наверно, помнят легенду о певце Орфее, кото­рый так любил Эвридику, что даже хотел вернуть ее из Тартара, а потом отказывался смотреть на других женщин и был разорван за это вакханками. В другом мифе — об Адмёте и Алкестйде — Мойры готовы со­хранить умирающему Адмету жизнь, если кто-то возь­мет его смерть себе, и любовь Алкестиды так велика, что она умирает вместо него.

Такую же сильную любовь питает Пенелопа, которая ждет Одиссея, Пигмалион, любовь которого оживила статую, Лаодамия, которая пожелала умереть вместе с Протесилаем, Филлйда, которая повесилась от тоски, когда ее любимый, афинский царь Демофонт, вовремя не вернулся из-под Трои. И Эвадна с горя кинулась в погребальный костер мужа; и покинутая Энеем Дидона любила так, что от горя бросилась на меч; и знаменитая Геро, увидев утонувшего Леандра, в тоске бросилась в море...

Для каждой из них — вопреки Гегелю — «бесконечная важность обладать именно этим человеком» была дороже жизни, сильнее смерти.

От мифа к мифу растет значение любви, ее роль в жизни людей. В эпосе об аргонавтах она уже делается одним из главных рычагов жизни, который сильней всех других чувств и привязанностей. В троянском цикле любовь — чуть ли не основная двигательная пружина. И она теперь — не эпизод, не дело двух существ, как в других мифах; она связана с судьбами людей и государ­ства, с их обычной жизнью и с их войнами.

Великолепной силы достигает любовь в древней ли­рике. Стихи гениального лирика Архилоха (VII в. до н. э.), первого в Европе поэта любви, рождены огромным, хотя и сдержанным напором энергии. Бурная сила за­хлестывает Архилоха, страсть его мощна и лапидарна, как удар копьем, и он говорит о ней:

От страсти изнемогши весь,Бедный, без сил я лежу, и боги мучительной болью
Суставы мне пронзают вдруг!

С такой же пламенной силой, но уже по-женски ощущает любовь Сапфо (VII в. до н. э.)—десятая муза, как называл ее Платон. Она пишет:

Словно ветер, с горы на дубы налетающий,Эрос души потряс нам...Страстью я горю и безумствую...

Сила этой страсти, сотрясающей человека,— сила те­лесной страсти, и выражается она в «категориях» телес­ных, а не духовных ощущений. Но поэтичность этих телесных ощущений, их эстетическая - настроенность — это и есть их духовность; такая поэтичная телесность была тогдашней формой духовности.

Еще в доклассические времена многие поэты Гре­ции писали о любви как о главной радости жизни.

Так говорил о ней и современник Сапфо Алкей, и Мимнёрм (VII—VI вв.) в своих песнях к прекрасной флейтистке Нанно, и Феогнйд (VI в. до н. э.) в своих элегиях, и Ивик, и Анакреон, жившие в то же время, и другие поэты. Такой же была любовь и для поэтов эпохи эллинизма (конец IV—I в. ); особенно ярко видно это в знаменитых идиллиях Феокрита, в стихах Мосха, Биона, в греческой и римской комедии того времени. Любовная лирика была очень важна в жизни древних, до того важна, что среди их девяти муз была даже особая муза любовной поэзии — Эрато.

И уже тогда стало осознаваться раздвоение любви, ее деление на плотскую и духовную. В V в. до н. э. фило­софы стали говорить о двух Афродитах: Афродите Пан- дёмос (Всенародной)—божестве грубой чувствен­ной любви и Афродите Урании (дочери Урана) — бо­гине любви возвышенной, утонченной. А в сократи­ческих теориях о любви говорилось как о школе мудрости, важной части добродетели, помощнице ра­зума.

Великолепно выражена античная любовь и в клас­сической скульптуре греков.

Афродита Книдская, эта скульптурная поэма, изваян­ная Праксителем, появилась на свет почти два с поло­виной тысячелетия назад. Афродита недаром была бо­гиней любви и красоты — для греков любовь и красота были неотделимы. И она вся переполнена этой изобиль­ной красотой тела и духа.

Она стоит, опираясь на одну ногу, и тело ее выгнуто от этого плавно и музыкально. Как будто медленная волна прошла по ее талии, по ее бедру и по ее ноге, прошла и оставила там свой изгиб. Во всем ее теле есть контуры этой волны — и в ее плечах, и в ее груди, и в изгибе ее рук, и в ее приоткрытых губах, и в кудрях ее головы. Рожденная из волны, она несет в себе ее медленную и спокойную красоту.

Она вся — естественность, вся — умиротворенность. Она нагая, но она стоит спокойно, в ее позе нет никакого стеснения. Она не боится, что ее нагота может привести кого-то в ужас; она не боится, что ее может осквернить чей-то взгляд. Ее любовь — в полной гармонии с миром, между ней и миром нет никакого противоречия, и в этом — особый тип ее отношения к жизни.

Афродита как бы живет в особом мире — мире нормальных, не извращенных чувств. Она живет для про­стого человеческого взгляда, который увидит в ней и ее этос — выражение ее духовного величия, и ее эрос — выражение ее телесной, любовной привлекательности, увидит их гармонию, их красоту.

Афродита Книдская — богиня гармонической духов­но-телесной любви. Она воплощает в себе знаменитый греческий идеал «калокагатии» (калос кай агатос — прекрасный и хороший) — идеал просветленной гармо­нии тела и духа, сплава физической красоты и духов­ного совершенства.

Но греки понимали эту гармонию совсем не так, как ее понимаем мы. И сама душа и само тело были для них не такими, как для обиходного сознания нового времени. Этому сознанию тело кажется чем-то неоду­хотворенным, чисто физическим, а психика — чем-то идеально-бестелесным, и они так непохожи между со­бой, что их невозможно смешать.

В обиходном сознании греков душа и тело еще не отделялись друг от друга с нынешней чистотой. Слияние их было синкретическим, нераздельным, гармония души и тела была полным их растворением друг в друге, и в этом сплаве частицы души и тела были неотличимы друг от друга.

И так же неразличимо сплавлены телесные и духов­ные мотивы в любви доэллинской Греции. Частицы духов­ных и телесных тяготений смешиваются там, превра­щаются друг в друга, существуют в смутной неразделен- ности, и эта смесь видна в каждом движении чувств, в каждом переливе эмоций; она как бы первичная кле­точка этих эмоций.

Такой смутный сплав — стержневая особенность той любви, о которой рассказывает классическое искусство, главное ее отличие от всех остальных видов любви. Тут лежит очень важное отличие чувств древних людей от чувств людей нынешних. В чувствах нынешнего чело­века нет этой неразделимости, они внутренне кристал­лизовались, и духовные ощущения существуют часто отдельно от телесных, да и друг от друга.

Особый склад чувств рождался у греков особым типом тогдашнего отношения к миру, он прямо зави­сел от особого типа доэллинского человека, от особого уклада его жизни.

Вся эта жизнь была тогда как бы «синкретической», представляла собой полупервичную смесь, из которой только начинали выкристаллизовываться будущие грани и формы. Тело почти не отделялось от души, художест­венное сознание от научного, науки — друг от друга, личность — это особенно важно для нас — от общества. Как писал Маркс, «отдельный индивидуум еще столь же крепко привязан пуповиной к роду или общине, как отдельная пчела к пчелиному улью».

Личность не противостояла тогда обществу как что- то особое, она была частью его и не осознавала, что ее нельзя свести к этой части, что она больше, чем просто часть.

На почве зрелого и уже подходящего к своему концу синкретизма выросла и классическая трагедия древних, трагедия Эсхила, Софокла, Еврипида. Отношение к любви там особое, уникальное, и в главных своих чертах оно никогда не повторялось больше в мировом искус­стве.

Любви как чувства почти нет в трагедии древних, хотя как пружина действий героев она очень важна там. Трагедия древних — как и их скульптура — непсихологич­на: психология не выделялась еще из действий человека, как дух не всегда выделялся из тела (хотя и в жизни и в искусстве той поры есть и явные выходы за эти рамки).

Недаром действие всех классических драм проис­ходит на площади, под небом, недаром оно никогда не входит под своды дома. Не частная жизнь, а только то, чем живет общество, интересует трагиков. Любовь, как частное, психологическое чувство, живет за порогом дома, и поэтому она в большинстве случаев остается за порогом трагедий. Трагедия говорит чаще не о самой любви, а о ее общественных последствиях, о цепи событий, которую она развязывает.

Это, конечно, не значит, что у греков того времени любовь была лишена психологии. Лирика того времени уже говорит о любовных переживаниях, в ней уже рож­дается психологический подход к любви, и, конечно, приходит он туда из жизни.

Кстати говоря, лирика — как особый род поэзии — это и есть выражение личных чувств, психологических состояний. И она может возникнуть только тогда, когда люди постигают ценность этих личных чувств, их гро­мадный человеческий и общественный смысл. Лирика родилась сначала в Египте в XVI—XV веках до нашей эры, потом в Греции в героическую эпоху, и уже в VII—VI вв. до н. э. она стала теснить греческий эпос и делаться главным видом поэзии.

Само рождение лирики говорило, что в человече­стве начался огромный психологический сдвиг, стали появляться совершенно новые стороны психологии, но­вые чувства, новые взгляды на себя и на мир. Все это означало, что синкретическое сознание древности всту­пило в полосу кризиса, готовится уйти с арены истории, уступить ее новому типу сознания.

У классической трагедии есть, кроме непсихологич- ности, еще одно отличие от лирики; она молчит о бла­гах и радостях любви и больше всего говорит о ее горе и бедах. Страх перед любовью, леденящая боязнь ее — это главное настроение, которое пронизывает боль­шинство трагедий.

В «Агамемноне» Эсхила, в «Трахинянках», «Герак­ле» и «Эдипе-царе» Софокла, в «Ипполите», «Медее» и «Электре» Еврипида любовь — это кровавый двига­тель людских поступков, она несет людям муки и ужас, смерть и измену.

Медея, которую разлюбил Ясон, мстит ему, убивая своих детей; Федра, полюбив Ипполита, своего пасынка, кончает с собой, а Тезей, ее муж, убивает Ипполита; Геракл в припадке безумия приканчивает жену и детей, а потом и сам гибнет от любви Деяниры; Клитем­нестра, полюбив Эгиста, губит мужа, Агамемнона, а их дети, Орест и Электра, убивают ее; Эдип, кото­рый убил своего отца, Лая, и стал мужем матери, Иокасты, узнав об этом родстве, выкалывает себе глаза...

Ужас перед этим инфернальным чувством, страх пе­ред этой демонической силой насквозь пронизывают классическую драму.

Но откуда все это берется? Почему так тесно смы­каются самые «дружеские» и самые «вражеские» чув­ства? Почему кровное родство омывается кровью? По­чему люди, связанные самыми тесными узами жизни, несут друг другу смерть?

Греки по-своему хотят понять сущность жизни, и та­кое соединение нетерпимых полюсов и есть для них эта сущность. Полюса эти враждебны, они не могут жить вместе, но жизнь для греков — всесмешение, в ней все слито в синкретической неразделенности, и, сталкивая между собой ее крайние силы, они хотят постичь их смысл.

Поэтому-то Эрот классической трагедии — это не тот веселый и порхающий летун, которого мы привыкли видеть. Хор в еврипидовском «Ипполите» называет его царем над смертными, жестоким богом, который сеет смерть и проклятья. «Вы ужасы миру о силе Киприды могли бы поведать»,— поет он. Эрот — это страшный бог, которого боятся другие боги, такой, каким он был у Гесиода, или в древних гимнах, или у первых лириков Греции.

Это еще ступень страха перед непонятной силой, ступень цепенящего недоумения. Для греков той эпохи жизнь полна тайн, и самый, пожалуй, ясный ее двига­тель — это воля богов. Герои многих классических тра­гедий, особенно ранних,— всего лишь наперстки на пальце рока, и они действуют так, как он велит им.

Боги — это псевдоним неясных человеку движущих сил жизни, и чем больше эта неясность, тем больше пружин своей жизни человек отдает богам — и тем страшнее, сильнее, могущественнее кажутся они ему.

И любовь выглядит в трагедии такой же страшной и непонятной, как эти боги, силой — и такой же могу­щественной. Чувства, которые испытывают герои,— это не обычные человеческие чувства, а титанические им­пульсы души. Как будто обычные чувства взяты под увеличительное стекло, чтобы лучше рассмотреть их, и от этого резко выросли в масштабах, стали неузнаваемо другими.

Вот, например, какую ураганную силу ненависти из­вергает Клитемнестра, эта леди Макбет античности, убив Агамемнона:

Там он, с хрипеньем, в красной луже отдал дух;И вместе с жизнью хлынув из гортани, столб
Горячей крови обдал ему лицо волной
Столь сладостной, как теплый ливень сладостен
Набухшим почкам, алчущим расторгнуть плен.

Это не чувства человека, а сверхчеловеческие стра­сти, циклопические клокотания души. Любовь, ненависть, радость, тоска, горе — все они достигают у древних накала страсти, и эта страсть швыряет человека, как пес­чинку, владеет им, как рабом, несет его, как ураган щепку.

Таким было тогда понимание чувств, такими были представления классических времен о чувствах челове­ка. Видимо, до психологического реализма тут еще да­леко, и тогдашняя лирика ближе стоит к нему, чем драма.

Возможно, впрочем, что «увеличенные чувства», «чувства-великаны» и есть на самом деле чувства древ­них — или хотя бы какой-то их части. Возможно, что накал эмоций, переходящих в страсти,— особое свойство синкретического чувства древних, такой же стержень тогдашней синкретической психологии, как и неразли­чимое смешение телесных и духовных ощущений.